[aretania]

о смысле колыбельных. оригинал моего текста, опубликованного в атмосфере



Бабай и Угомон



Дети побаиваются взрослых, потому что те выше и могут дать больно. Взрослые боятся детей бог знает почему. Они культивируют свой страх, описывая его в толстенных книгах и фильмах со спецэффектами. Составные их иррационального ужаса таковы: ребенок, которого ты родил, может быть не твоим, а подменным; в ребенка может что-нибудь вселиться; умерший ребенок – самое злокозненное из привидений; детский смех в пустом заброшенном здании – верная примета того, что очень скоро твоя жизнь превратится в ад.

Может показаться, что все эти суеверия были порождены писателями 20 века, когда возник раскол между миром работающих взрослых и заключенных в учреждения детей. Однако, демоническая сущность ребенка лежит в основе фольклора. Страны и континенты исторически робели перед неспящим и орущим младенцем. Так родился жанр материнской побасенки, и колыбельной – в частности.



Серые коты

Еще в 19 веке уездные врачи считали, что детей до двух лет лучше не лечить – ибо дитя живет не своими силами, а природными. Вот пусть природа сама и решает, жить ему или помирать. Мать, днем основательно потрудившаяся, в ночи оставалась один на один с грудничком, синим от крика. Его надо было усыпить любым путем, чтобы прочие дети и взрослые, живущие в доме, могли отдохнуть. Мать качала люльку и в такт движению бубнила все, что приходило в голову. Какая жизнь тяжелая, какой у нее милый малыш, как он вырастет, какую шубку отец ему справит, как они пойдут на охоту, как все звери из леса убеждают его уснуть, как эти звери уже идут к нему и скоро загрызут, если он не заткнется прямо сейчас.

Настоящие народные колыбельные записывать очень трудно. Они состоят из отдельных прибауток, которые перемежаются всякими «баюшки-баю» и «гули-гули». Логики у чередования «сонных сюжетов» нет никакого. Баюльщица поет то, от чего ребенок орет тише, временами придумывая на ходу. Ученые ездят по деревням, подкладывают в избы диктофоны, пытаются сохранить жанр для потомков, которые петь не поют – ставят в проигрыватель сборник колыбельных, чтобы спокойно курить на кухне с гостями.

Ученые классифицируют. Получается, что есть стихи-экзорцизмы, есть призывы к святым-хранителям, есть пугалки, программирующие стихи на рост и богатство, хвалилки, увещевалки («все спят и ты спи»), есть рассказы о том, чего нет и не будет (например, мать-нищенка описывает грудничку его зыбку из чистого золота с соболями в ногах и норками в головах).

А еще есть колыбельные про кота. У русских кот был вроде как «грибным человеком». На нем все пробовали. Ее первого пускали в новый дом, чтобы он там быстренько разобрался с домовыми. Чтобы отвести болезнь от ребенка, его убивали и хоронили со всеми почестями и вытьем «Петенька-то наш погиб». Считалось, что сынок Петя после такого спектакля должен был магически исцелиться.

Кота даже клали в колыбель до того, положить туда младенца. Во-первых, чтобы наспала там, нанежилась ленивая киса, во-вторых, чтобы злые силы увидели ее в люльке и потеряли интерес. Из своего детства я помню книжку с крупными лубочными изображениями разных котов и колыбельными – к каждому коту была своя. Усатый-полосатый представлялся в них вором, пьяницей, растратчиком, гулякой. Всевозможные пороки приписывались этому равнодушному животному. Кот в народном сознании проживал жизнь, полную страстей и искушений, и был нещадно бит за каждую погрешность.

Но в то же время сметаны вор и царь мышей приносил с собой сон («Серые коты из заморья шли, тебе сну нанесли»). Инфернальный Кот-Баюн из тридевятого царства наводил морок на героя сказок («Трех верст не дойдешь, как станет тебя сильный сон одолевать – кот-баюн напустит. Ты смотри – не спи, руку за руку закидывай, ногу за ногой волочи, а инде и катком катись; а если уснешь, кот баюн убьет тебя!»). Кота приглашают качать колыбель за мзду («Приди котик ночевать, приди Ванюшку качать, я те, котик, заплачу: на неделю дам харчу, дам те рюмку вина и конец пирога»).



Дети хоронят кота

В академической среде самыми изучаемыми и скандально интересными стали колыбельные «на смерть». Поэт ужасов Чак Паланик даже написал свой бестселлер «Баюльная» по мотивом одной такой диссетации. Главный герой книги, журналист получает задание осветить синдром внезапной смерти младенцев. По ходу действия он обнаруживает издание «Стихи и потешки со всего света», где напечатана африканская «баюльная песня», убивающая того, кто ее читает, и того, кто пытается под нее уснуть.

Книжка – ложь, но в ней есть много интересного по поводу заговоров, которыми по сути и являются колыбельные. Повторяющиеся в них звуки гипнотизируют. Ритм погружает в измененное состояние. Например, вы замечали, что в любых «стихах на ночь» содержится много шипящих. Само слово «баюшки» придумано только ради буквы «ш». Так же появились «кошки-помошки» и «пшанишненькие уржанишненькие». Кто это такие, не скажет даже трижды профессор фольклора.

Колыбельная поется на грани дня и ночи, между бодрствованием и засыпанием. В ее текст можно заложить все, что угодно – и оно прямиком уйдет в детское подсознание. Стишок «на смерть» звучит примерно так: «Бай-бай да люли! Хоть сегодня умри. Завтра мороз, снесут на погост. Мы поплачем повоем, в могилу зароем» и т. д. Часто в смертной колыбельной обряд описывается в мелочах: гроб, одежда для покойника, как и где хоронят, отпевают. Ребенок узнает, хорош ли будет поминальный колокольный звон, причитание и трапеза.

Ученые объясняют феномен двояко. Согласно первой версии (относящейся к советской фольклористике), жизнь крестьянки была так ужасна, что главной ее мечтой оставалась смерть ребенка. Одним ртом меньше. Версия, возникшая в последние десятилетия, говорит о магической манипуляции - подмене. Как и в случае с похоронами кота, баюльщик пытается обмануть туповатые злые силы. Проговорить, мысленно проиграть все самое плохое, чтобы его не было.

Смертельные колыбельные поются не сами по себе, а в пучке с другими приговорами – в том числе на здоровье, рост и материальное благополучие. Тем страннее они звучат. Тем меньше поддаются логическому объяснению. Их время от времени слышат современные фольклористы и спрашивают: «Бабушка, зачем? Зачем вы поете это своей внучке?» И слышат в ответ: «А бог его знает, бормочу все, что в голову идет, не разбираю. Час побаюкаешь, и не то скажешь».



Испугался и заснул

В болгарском, сербском, украинском, сербо-хорватском и чешском глаголы, созвучные слову bajati, означают «ворожить, колдовать, заговариват». Мать выстраивает словесные ловушки, в которые должен попасться тот, кто мешает спать ее ребенку. Если тот кричит, значит, пришел «чужой». На самом деле, смертельная колыбельная предназначена именно ему.

Иногда враги сна обретают имена, но никогда – лица. Самый популярный злодей из мира колыбельных, Бука, не описывается никак. Баюльщик дает Буке множество заданий, чтобы тот метнулся исполнять их, и был занят до утра (так занимают бессмысленной работой чертей). Буку отчего-то всегда посылают в\на\под сарай, из чего следует, что Бука – чудище домашнее, к двору приписанное.

Кроме него, ребенка могут мучить Криксы, Ночная Ночница, Полуношница Анна Ивановна, заря Вопска, Бабай, созвучные с ним Мамай, Бадяй – и отчего-то, попугай. Чтобы отвадить их, под подушку ребенку клались раскрытые ножницы или вовсе топор. Приказы темным силам звучали не менее брутально, чем колыбельные «на смерть»: «Вот тебе, ночная ночница, злая мученица вода – захлебнуться, вострый нож – заколоться, петля – задавиться!». В то время, как измученные английские работницы давали своим малюткам маковые капли, наши матери полагались исключительно на силу магии.

Не так давно исследователи из Геттингенского университета (Германия) составляли рейтинг средств от бессонницы. Снотворные препараты нервно курили в сторонке по сравнению с записями старинных колыбельных. Монотонный – докучный - мотив безусловно играл свою роль, но именно слова помещали страдающего от нарушений сна человека в его личное место покоя.

Баюльщица может не знать обстоятельств жизни конкретного неспящего. Ей достаточно нескольких вековых законов жанра: в колыбельной всегда упоминается имя убаюкиваемого, раз за разом, в каждом куплете. Употребляются слова «мой\моя» при каждом упоминании имени – трудно поверить, но все люди на земле хотят быть чьими-то, их это успокаивает. Подтверждается пол – слова «моя девочка, усни» могут погрузить в сновидения самую задерганную менеджерицу высшего звена.

Три перечисленных приема работают на охрану спящего. Если этого недостаточно, баюльщица может призвать на помощь Божью Матерь, угодников, деда-снотворника, бабку-дрему и легендарного Угомона, также не имеющего внешних характеристик. Но истинным ломом, против которого нет приема, становилось банальное запугивание. Злые волки и собаки готовы схватить малютку за бочок, унести в чужое опасное место, где поспать точно не удастся. Ребенок страшится, кутается, пытается представить, задумывается и засыпает.



Испанский поэт Фредерико Гарсиа Лорка, который кроме стихов, написал еще массу культурологических текстов, познавательных и легких для чтения, говорит о баюльных вот что:

«Существует европейский тип колыбельных песен; мягкие, монотонные, они сладко обволакивают ребенка, и все в них навевает сон. …Благодаря своему ритму и монотонности они могут показаться грустными, но сами по себе не таковы; так в какой-то момент кажутся грустными шум ручья или шелест листьев. Не надо смешивать монотонность с грустью. Срединная Европа развешивает перед своими детьми большой серый занавес, чтобы они хорошо спали. И волки сыты, и овцы целы. Бережно, тактично».

Дальше Лорка пишет о русских колыбельных, в которых слышна «угловатая и смутная славянская тоска - скула и даль». Дескать, «печаль русской колыбельной ребенок может перенести, как переносишь ненастный день, глядя сквозь оконное стекло». Не то, что испанская песня навзрыд: безысходность матери, нежеланное дитя, горечь, мука. Ее уж ждет таинственный мучачо, а у нее отец ребенка дома, и колыбель…

Понятно, что Лорка не знал русского, а наши смыслы были объяснены ему крайне приблизительно. Поэт наверняка пришел бы в восторг от баюльной «Похороним дитятко в морозы». И завязалась бы оживленная дискуссия, исходом которой было бы: «Что нам рифмы Матушки Гусыни, что нам Шалтай Болтай без души и ума! Немецкие сладкие и французские простоватые песенки на сон грядущий меркнут перед русско-испанским хоррором, который мы щедро дарим своим детям. Чтобы слаще спалось».